Черная Собака Смерти

Я хорошо помню, как мой младший брат Сашка выдумал эту историю. Он долго готовился. Рассказывал мне её перед сном, учил наизусть детали, добавлял подробности.

— Никто не поверит, — издевался я над братом.

— Почему? В Сожри-печень верят, Вырви-глаз, а в Чёрную Собаку Смерти не поверят?

— Так то Вырви-глаз, лесное чудовище, а тут собака.

Но ему поверили.

— Я знаю, я знаю, где сейчас живёт Чёрная Собака Смерти, — закричал Женька, сопливый соседский мальчишка. — Она в том дворе, за кладбищем, где пасека!

— У Лены Ивановны? Не-ет, — протянули в несколько голосов ребята. Пламя костра осветило заинтересованные лица.

— Та собака с белым пятном на пузе.

— Нет, Черная Собака Смерти совсем вся чёрная. Она большая как волк, — шептал Сашка, — она никогда не лает!

— Даже на кошек?

— Никогда! А потом, потом вокруг неё загорается кольцо синего огня, и кто вступит в этот круг, того она забирает с собой навсегда!

— А глаза? А глаза у неё тоже синие?

В общем, на следующий день вся детвора носилась по дворам и искала Собаку Смерти. Проверяли всех чёрных псов в округе, и пока они бегали, история обретала всё новые и новые подробности. Стало, например, известно, что собаку эту видели в прошлом году в деревне за рекой, и умерло там много людей в то лето, что о ней даже написали в газете, что приходит собака обязательно в сумерки и что шерсть у неё чистая, как будто её только-только вымыли. Авторство Сашкино утерялось, и сам он шикал на меня и запрещал говорить, что вот, мол, люди добрые, не далее как неделю назад выдумал этот клоп всю историю: и Собаку, и синий круг, и эпидемию чумы, которая обязательно случится, если дать Собаке прожить в деревне дольше положенного срока.

— А какой срок-то? — спросил дед Капрон.

— Вот в какой двор она придёт, так берёшь номер дома того, и столько дней, значит, и осталось до чумы, — не моргнув глазом, ответил Сашка. Дед закатил глаза, потеребил капроновую сумку, с которой не расставался, и возвестил:

— Это, значит, самый большой номер в нашей деревне — двадцать первый. Три недели в лучшем случае до конца света?

— Чумы, дед Капрон!

— Так нет давно чумы, откуда ей взяться?

— Значит, другая какая болезнь, дед, вирус СПИДа вон, например, — гудела очередь у хлебного ларька.

— Вона у Машки в прошлом году свёкор от гриппа помер, чем тебе не чума?

И всё это было бы забавно, если бы не появилась в нашей деревне в тот же вечер, когда привезли хлеб, в неровном свете сумерек огромная чёрная собака. Она вышла на главную дорогу, и деревня замерла. Как тень проходит над домами, заслоняет солнце, вызывает тревогу, и чем бы человек ни был занят, в какую бы сторону ни смотрел, в тот же момент он замирает, оглядывается в поисках источника тревоги, так и в тот вечер одна за другой повернулись головы к главной улице, к середине дороги, по которой медленно шла большая Чёрная Собака Смерти. Шерсть у неё была длинной и чистой, как будто её только выкупали, шла собака тихо, по сторонам смотрела с любопытством, глаза синим огнём, правда, не горели. Никто не помнит, с какого двора полетел в неё первый камень. Собака не залаяла, не кинулась ни в кусты, ни на обидчика, и тогда камни и комья грязи полетели со всех дворов.

Сашка выскочил на шум в пыль дороги с мокрыми, только что вымытыми ногами, тут же получил навозным катышем в спину, увидел собаку, людей и расплакался. Мама хватала его под мышки, пыталась поднять, унести домой, только мешало чистое полотенце в руках, да и Сашка в свои семь лет был хоть и мелким, но почти неподъёмным.

Не знаю, чем бы закончился тот вечер, убили бы соседи собаку или появился бы огненный круг и всех нас туда засосало разом, но открылись одни ворота, и появилась баба Настя, замахала руками «ко мне, ко мне», отступила на шаг во двор, и собака ринулась на её зов.

— Кыш, — крикнула бабка соседям, запирая прочную калитку, — это дочки моей собака, потерялась она, вона меня нашла по запаху, и не гудите, душегубы, расходитесь по домам, спать пора!

Но люди не успокоились.

Собаку можно было видеть сквозь доски забора — большую, без единого белого пятнышка. Мальчишки бросали через забор кошек, но лая слышно не было, только скулили дети с ободранными руками, покусанные котами. Баба Настя разгоняла нас криками, один раз даже швырнула гнилушкой.

Приходили соседи постарше.

— Не боишься, баба Настя, коньки отбросить? Собака-то чёрная.

— Если бы ото всех чёрных собак люди дохли, поди б, уже ни одной не осталось бы, а?

— Бабка, отдай собаку, мы её за реку завезём, пускай тамошних пугает.

— Не отдам, утопите, знаю я вас, котят в ведре топите, сколько раз просила не брать грех.

Деревенский голова, науськанный женой, задёрганный за один день до полусмерти, подступился всерьёз.

— Баба Настя, — сказал он, раскладывая на столе бумажки, — ты дом после смерти Никиты Васильча, мужа своего, переоформить успела?

— Сам знаешь, когда мне в город ехать? — баба Настя замерла с чашкой в руке, передумала предлагать гостю угощение.

— Значит, так, если не оформляла, значит, дом этот не твой? И значит, можем мы тебя отсюда выселить, так? Пойди навстречу людям, отдай собаку, бабы спать боятся.

Выгнала и его.

— Натуся, — кричал герой-любовник, ветеран капронового фронта, из-за забора, — мы о тебе, дура, заботимся! А как помрёшь? Что с тобой делать? Народ тебя спасти хочет, а ты упираешься! Дурная это собака, чёрная!

Молчит баба Настя.

— О себе подумай, а как заберёт председатель дом твой? Придёшь ко мне проситься, а я тебе капроновой нитки не дам!

— Не успеет отобрать, — перебивает его бабка, — воны у меня дом — седьмой номер! Так уже скоро тебя спида хватит, гнилой ты человек!

Так прошло несколько дней. Люди переругивались и перекрикивались через забор, и пошло бы всё на убыль, если бы дед Капрон не обратился к пацанам и не предложил за собаку свой велосипед. Наступила бабка на любимую капроновую мозоль, задела мёртвые струны, и дед остатки души вложил в этот бой. Велосипед. За жизнь собаки.

Сашка с того дня совсем пропал из дома. С утра до самого вечера, до темноты крутился он вокруг двора Насти и отбивался от мальчишек. Поднимал крик, замахивался на них палкой. А когда собрались они всей гурьбой и пошли на него, перемахнул через забор и скрылся в кустах малины, в паутине и колючках.

— Выдумал я это всё, — кричал он оттуда, — выдумал!

Но кто ему верил? Да и велосипед — хоть за Чёрную Собаку Смерти, хоть за простого бобика — он всё тот же велосипед.

— Кто её первый тронет, тот и помрёт, — всхлипывал из кустов детский голос. — Все помрёте! — разносилось из-за забора. Собаки не было слышно. А бабка Настя, вопреки ожиданиям, не только не помирала, но и становилась с каждым днём всё здоровее. За ворота не выходила, но хозяйством занималась с утра и до самой темноты.

У меня родился план, и единственное, что в него не укладывалось, — то, как я объясню Сашке свой новый велосипед, и поэтому я пошёл к деду Капрону и потребовал в награду деньги.

— И на что тебе деньги?

— Брата в город свожу, на качелях покатаемся в парке, в автоматы поиграем, может, купим чего.

Мама жарила к обеду котлеты. Я украл одну и, расковыряв в ней дырочку, забил в душистую серединку две ложки крысиного яду, завернул в платок и спрятал в карман. Обтёр руки, потом помыл и хотел уже было уходить, как мама остановила меня:

— Мимо бабки Настиного дома шляться снова будешь — Сашку обедать позови, или на вот тебе, — она отрезала два ломтя хлеба, раздавила между ними свежую горячую котлету и сунула мне в руки. — Передай ему, нечего старуху объедать там.

Хорошо хоть я руки вымыть успел! Схватил хлеб и побежал со двора.

— Сашка, Сашка, мать обедать звала! — я прильнул к забору.

Тишина. Собака во дворе лежит, голову подняла, на меня смотрит. Двор хороший, красивый, досками выложен, пыли нет, чисто, как в спальне.

— Она еды тебе передала, слышь? — кричу.

Тишина, а тут ребята вдруг появились, у каждого свой план, как к собаке подступиться, как бабку со двора ночью выманить. Мне соперники нужны не были.

— Пацаны, а давайте костёр разведём под забором, он загорится, бабка тушить побежит, а мы с другого края! — кричу им.

— А что если пожар?

— А мы огнетушитель принесём!

— Где взять?

— Пошли по дворам искать!

И когда все уже побежали, ругаясь, как будут делить велосипед, кататься по очереди, я размахнулся, перебросил отравленную котлету через забор, убедился, что она упала посреди настила, и поспешил прочь. Мамин хлеб, пропитанный мясным жиром и маслом, я съел сам.

В деревню я вернулся почти затемно. Двор наш был пуст. Дом оскалился на меня темнотой окон, распахнутой настежь входной дверью. Беда. Я бросился на улицу. У двора бабы Насти стояла машина, люди.

— Старый хрыч доигрался со своими наградами.

— Травили собаку, а Сашка съел.

Один из мужчин, не разглядел, кто, решительно шагал к дому, на ходу заряжая ружьё. Бабы бросились ему на руки:

— Собаку я, собаку, — стряхивал он с себя людей.

— Да погоди ты, пока милиция уедет, ты что, сдурел?

Я спрятался в высокой траве, не мог пошевелиться, дышать не мог, и только когда уехала машина, стихли крики на улице, просочился я в тёмный двор и открыл зажмуренные до боли глаза.

На древесном настиле крыльца в центре светящегося круга голубого огня стояла большая чёрная собака. Она смотрела на меня, а я, не отрываясь, смотрел на синий волшебный свет, который отражался в тёмных окнах дома и в её глазах.

— Так, тут есть варианты, — сказала вдруг собака и посмотрела себе под лапы, а потом снова на меня. — Выбор за тобой.

Сказала и сделала полшага назад, как бы уступая мне место. И я сделал выбор.

Я вступил в круг.

Очнулся в незнакомой кровати, у противоположной стенки палаты, на железной больничной койке лежал бледный Сашка. Он открыл глаза, посмотрел на меня, улыбнулся. Я ещё долго не мог заговорить. Меня душили слёзы, а мальчики, особенно такие взрослые, как я, — они не плачут.

— Она говорила с тобой тоже, да? — шепнул Сашка, дотрагиваясь теплой ладошкой до моего лица. — Спасибо.

В больничной палате было тепло, через окно вливались сумерки, доносились крики стрижей.

— Ведь никто не поверит, — в конце концов смог проговорить я.

— Почему? — возмутился Сашка, устраиваясь у меня на кровати. — В Вырви-глаз верят? В Чёрную Собаку Смерти верят? В Выжри-печень тоже.

— Так то чудовища… — протянул я, — а тут!